Коненков рассказывал, что автор «Записок из мертвого дома» представился ему таким вот «раненым, но не побежденным орлом» 13. Закованный в цепи Достоевский силой своего высокого духа сохра­няет гордое достоинство, волю к жизни и борьбе.

Вещь эта безусловно интересная. Но есть в ней некоторый налет литературности, который как-то мельчит психологическую глубину образа.

В полуфигурном изображении писателя, выполненном в 1933 году, такой недостаток полностью преодолен; тут все выражено органично и цельно. (Эта работа отлита в бронзе; в середине 50-х годов автор сделал мраморную и деревянную реплики портрета.)

Иногда говорят, что прототипом коненковского «Достоевского» послужил известный портрет писателя кисти В. Г. Перова. Факти­чески это недостоверно. Скульптор говорил автору этой книги, что, работая над композицией, он не опирался на какой-либо определен­ный иконографический источник, а исходил из «общего представле­ния» о личности и облике Достоевского. «В Америке у меня с собой не было даже репродукции перовской картины»,— добавлял Ко­ненков 16.

Все же сравнение с перовским портретом не лишено известного резона. Оба портрета обладают некоторым общим сходством; да и душевное состояние в них изображено близкое: напряженное раз­мышление, глубокая, мучительная дума.

Но вещи созданы в различных стилевых и жанровых ключах. У Перова — портрет в узком смысле слова. У Коненкова — своего рода сюжетная композиция (именно поэтому скульптор нашел воз­можным пользоваться при лепке услугами натурщика, сидевшего в заданной «сценической позе». Этим натурщиком был один из аме­риканских знакомых художника баптистский пресвитер Букин, чело­век такой сложной и несчастной судьбы, что ему самому бы впору быть прототипом какого-нибудь из персонажей Достоевского).

Перовский портрет — это драма, коненковский — трагедия. В кар­тине слышится внутренний монолог истерзанного сомнениями и про­тиворечиями болезненного, измученного человека. В скульптуре пока­зана очень сильная волевая личность, могучий мыслитель, борец. Но тем ощутимее воспринимаешь горечь его размышлений, печаль о страшных и нескончаемых людских страданиях, которые Достоевский видит и понимает, отлично знает по своему собственному тягчайше­му жизненному опыту, но не в силах хотя бы облегчить.

Поэтому сходство картины и скульптуры скорее внешнее, объяс­няющееся тем, что изображен один и тот же человек. Но пригляди­тесь внимательнее, сравните почти исступленную страсть вцепив­шихся друг в друга рук с переплетенными пальцами на перовском портрете и потрясающие своим спокойствием — спокойствием траги­ческой безвыходности! — руки коненковского Достоевского.

Пожалуй, Перов ближе к стилю книг писателя, более точно вос­производит некоторые черты его характера и личности. А Коненков сумел показать Достоевского как типичнейшую для своей эпохи целостную историческую фигуру во всем ее трагическом величии. Впрочем, все это напряженное до крайней степени «силовое поле» страстей в портрете делает работу скульптора и 'Остросовременной, откликающейся на многие духовные коллизии нашей эпохи.

Среди самых потрясающих откровений, связанных с именем этого писателя, несомненно находится и его знаменитая речь о Пушкине 1880 года. Трактовка Достоевским значения Пушкина для русской культуры, более тото для нравственного самосознания русского на­рода, несомненно, была очень близка душе Коненкова. И не случайно ощущаются черты глубокого внутреннего родства между упомяну­тым портретом великого русского писателя и полуфигурной компо­зицией «А. С. Пушкин», вылепленной в 1937 году, когда отмечалось столетие со дня гибели поэта.

Эта композиция была водружена на сцене одного из нью-йоркских залов, где «русские американцы» организовали вечер памяти Пуш­кина. У статуи сравнительно большие размеры (в высоту она имеет около полутора метров), и, водруженная на пьедестал, она, как вспо­минают, оказалась своего рода духовным центром всей церемонии, придавая ей особую, возвышенную торжественность.

Как и «Достоевский», как и все другие произведения обширной коненковской серии «воображаемых» портретов, «А. С. Пушкин» име­ет сложное соотношение индивидуального начала со «сверхличным». Внешний облик и внутренний мир поэта воссозданы рельефно и с глубокой правдивостью. Вместе с тем композиция имеет еще и дру­гую тему, которая получает в личности Пушкина высочайшее и, можно сказать, символическое воплощение, и все же не только к нему относима.

Это — тема жизненного подвига и пророческого предназначения поэта и поэзии. Именно об этом говорил Достоевский в своей речи: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление рус­ского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для нас, русских, нечто бесспорно проро­ческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного само­сознания нашего... и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание» .

В нескольких вариантах воспоминаний Коненков указывает на пушкинского «Пророка» 1826 года как на программу своей работы. Но, пожалуй, этой композиции ближе та же пророческая тема, но в трактовке другого стихотворения — «Поэт», написанного Пушки­ным годом позже:

«...Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел».

Именно такое душевное состояние приобщенности к высшему на­чалу, рождающее восторг вдохновения, запечатлено в коненковской работе.