«Хотя Шаляпин и позировал мне,— вспоминает Коненков,— я не так уж добивался портретного сходства... В своей скульптуре я изва­ял только голову Шаляпина, но мне хотелось бы передать зрителю и то, что отсутствует в скульптуре,— его могучую грудь, в которой клокочет огонь музыки... Я изобразил Шаляпина с сомкнутыми уста­ми, но всем его обликом хотел передать песню».

И действительно, лишь взглянув на портрет, мы не только сразу же узнаем всем памятные черты лица гениального русского артиста. Нам открывается еще и «вечно шаляпинское» — величие духа, бли­стающее торжество жизненной энергии, таинственная и покоряющая власть творческой воли певца.

Самая лепка бюста выдержана, так сказать, в характере изобра­женного человека: все здесь крупно, сильно, отточенно, четко. Не­брежно откинутые густые пряди волос окаймляют крутой, высокий лоб; выпуклые дуги бровей нависли над глубокими впадинами глаз­ниц; резкие линии складок оттеняют напряжение крепко сжатых губ, решительность в очерке подбородка. Какая гордая сила в этом человеке, какой могучий поток страстей в нем бушует! И как они целенаправленны, какой дивно выразительной сценической пластике подчинены!

Поистине перед нами «живой Святогор», как называл Шаляпина Коненков.

Святогор-богатырь... Вспоминается, что «богатырская» тема проходит через все творчество скульптора. В этом портрете она по­лучает новую трактовку и связана не с мифологическими сюжетами, а с образом реального человека, чья жизнь и творчество, составляю­щее национальную гордость русского народа, стали легендой нашей эпохи.

К другой из ведущих тем коненковского творчества примыкает по своему содержанию и портрет еще одного величайшего представите­ля русской культуры и науки — академика Ивана Петровича Павлова. Интересно, что этот портрет перекликается с «лесной серией», ' с прославленными коненковскими изображениями странников, калик перехожих, сказителей — словом, мудрецов из народа.

Конечно, портрет маститого академика выглядит иначе, чем об­лики простодушных старцев-крестьян. Но многое их роднит.

Собственно, слово «портрет» здесь надо употреблять в собира­тельном смысле слова. Скульптору принадлежит несколько изобра­жений академика И. П. Павлова: фигурка и бюст 1929—1930 годов, затем еще мраморная реплика бюста (первоначально он вылеплен в глине и переведен в гипс), созданная в 1952 году. Все это варианты единого образного замысла.

В 1929—1930 годах И. П. Павлова пригласила в Нью-Йорк меж­дународная ассоциация физиологов, которая проводила очередной конгресс. Ученик Павлова доктор Ф. М. Левин привел своего масти­того учителя в гости к Коненкову и, разумеется, встреча заверши­лась приглашением позировать.

Иван Петрович охотно согласился. Для скульптора это было под­линным счастьем. Ведь Павлов был не только замечательно инте­ресной натурой. С ним к художнику приходила не только Россия с ее вековыми традициями, но и новая жизнь, определенный круг нравст­венных понятий и пытливый, ищущий разум.

Ученый и скульптор быстро поняли и полюбили друг друга. Они вели долгие, откровенные беседы, поражаясь сходству взглядов на многие важнейшие проблемы жизни века — от этических воззрений до художественных вкусов.

И портретисту открылись такие стороны души его «модели», ко­торые мало кому были ведомы. Так, несколько неожиданным выгля­дит первое из созданных Коненковым изображений И. П. Павлова — фигурка ученого, стоящего с палкой и шляпой в руках и чем-то на­поминающего коненковских «лесных старичков». Слегка согбенный, спокойно-задумчивый, очень обычный с виду, он так же ясен душой и прост, так же отягощен грузом долгой нелегкой жизни, как все эти русские «старенькие старички» и «полевички», столь близкие серд­цу скульптора.

Очевидно, именно таким представился Павлов Коненкову в часы встреч на американской земле.

Но, конечно, в «Павлове» нет благостного простодушия лесных человечков коненковской серии.

С особой тонкостью духовная энергия Павлова показана в порт­рете-бюсте. Светящийся глубокой мыслью взгляд, легкое движение бровей, морщин лба и лица — отблеск невидимой работы ищущего, не знающего отдыха ума — все это лепит глубокий и многоплановый образ Мыслителя.

Это одна из сквозных тем творчества Коненкова. Она проходит через всю историю его работы в искусстве, а в портретах зарубеж­ного периода получает множество оригинальных вариаций.

Среди них— портрет Алексея Максимовича Горького. Он испол­нен во время поездки в Италию (1928).

Собственно, одна из главных и заветных целей этой поездки в том и состояла, чтобы добиться согласия писателя позировать. Было из­вестно, что он отказал многим в подобной просьбе. Но Коненкова Горький знал еще с дореволюционных лет, ценил его дарование и без всяких колебаний стал «моделью» — буквально на следующее утро после приезда скульптора в Сорренто (на виллу князя Серра Каприола, который предложил свое гостеприимство великому рус­скому писателю и его семье).

Во время этой встречи с Горьким Коненкову повезло во многих отношениях. Писатель позировал по многу часов (стоя у конторки с корреспонденцией) целых восемь сеансов. Это, конечно, немало­важно, но куда существеннее другое — тут, вдалеке от родины и дру­зей, от напряженной и хлопотливой повседневности всемирно про­славленного человека, Горький был сосредоточен, открыт душой, склонен к полной откровенности в беседах. А их было много — и во время сеансов и тогда, когда писатель и скульптор отправлялись на прогулки. «Мы много говорили, бродили, летней ночью любовались Неаполем,— вспоминает Коненков,— перед нами сияли миллионы огней, и в этом общении я познавал склад ума моего величайшего собеседника, его одухотворенность...».