Однако приверженность к таким высоким абстракциям ни в ма­лой мере не мешала Эйнштейну быть ярчайшей и своеобразнейшей индивидуальностью с неповторимо-личными чертами и качествами и покоряющим обаянием.

О впечатлении, которое он производил на окружающих, очень живо и тонко рассказал в своем очерке о встрече с ученым («Око­ло великого», 1930) А. В. Луначарский.

«Глаза у Эйнштейна близорукие, рассеянные. Кажется, что уже давно и раз навсегда больше половины его взоров обратились куда-то внутрь... Глаза... полны абстрактной думой и кажутся даже немного грустными. Между тем в общежитии Эйнштейн чрезвычайно весе­лый человек. Он любит пошутить... При этом на мгновение его глаза делаются совершенно детскими. Его необыкновенная простота созда­ет обаяние, и так и хочется как-то приласкать его... конечно, с огром­ным уважением. Получается какое-то чувство нежного участия, при­знания большой беззащитной простоты и вместе с тем чувство беспредельного уважения» .

Право, читая этот текст, кажется, что он был «сценарием» коненковского портрета ученого. Сочетание простоты и величия, как уже говорилось, составляет его внутренний стержень.

Вот только за восемь лет, прошедших с момента появления очер­ка Луначарского, у Эйнштейна глаза стали куда более «грустными». Для этого было так много причин! Трагедия родной Германии, порабощенной нацизмом, эмиграция, утрата многих близких... Все это не могло не наложить драматического отпечатка на облик ученого, хотя в своих философских взглядах он по-прежнему оставался человеком, близким к эллинской гармонии жизни.

Коненковский портрет свидетельствует, что, как бы ни были тяж­ки испытания, выпавшие на долю Эйнштейна, мир его души оставал­ся светлым, не исковерканным гримасой мрачного скепсиса. В этом портрете удивительным образом смешались черты вдохновенной мудрости и наивного, чуть ли не детского простодушия^ Глядя на бюст, понимаешь, что светлое начало в этом человеке~йожно убить только вместе с ним самим — оно его вторая натура, существо и плоть его характера. И этот портрет по-своему светоносен: искрятся широко раскрытые, «думающие» глаза, над которыми взлетели ломкие, тон­кие брови; есть в этом взгляде какое-то наивное и радостное удивле­ние перед красотой и сложностью мира. И что-то открытое и безза­щитное чувствуется в лице ученого, таком простом и добром и в то же время озаренном силой и красотой пророческого ясновидения.

Это одно из очень редких в смятенном искусстве XX века произ­ведений, где с такой великолепной убедительностью показано «мо-цартианское начало» в человеке, как понимал его Пушкин. У Эйн­штейна несомненно было сходное понимание внутренней свободы и душевной гармонии человека.

Эйнштейн считал коненковский портрет лучшим из своих изобра­жений. Отлитый в бронзу, он находится в здании «Института высших исследований» в Принстоне.

Музыке, своей давней и неизменной страсти, скульптор оставался верен и в годы пребывания за рубежом. Целая серия работ этих лет так или иначе связана с музыкальными впечатлениями и пережива­ниями. Среди них — портреты С. В. Рахманинова, дирижера Артуро Тосканини, два варианта «Юной скрипачки».

К сожалению, с гипсового оригинала бюста С. В. Рахманинова был сделан лишь один бронзовый отлив, который приобретен фирмой музыкальных инструментов «Стейнуэй». Реплики этого портрета (как, например, «Эйнштейна» и некоторых других вещей американ­ского периода) Коненков не делал. И даже фотография бюста поче­му-то ни разу не воспроизводилась в нашей литературе. А ведь это очень интересный портрет.

Но одновременно с бюстом скульптор вылепил маленькую фигур­ку композитора, которую привез на родину.

В обеих работах изображен человек, который на первый взгляд кажется подтянутым и светски-корректным, даже, может быть, мрач­новатым. Но здесь это в какой-то мере лишь маска привычной сдер­жанности и самообладания человека, которому постоянно приходится быть «на виду».

Для иных музыкантов это обстоятельство становится привычным, они совершенно свободно и непринужденно чувствуют себя на эстра­де. Таков, например, «Тосканини» в упомянутой деревянной миниа­тюре — скульптор показал его чрезвычайно непосредственным, за­бывшим обо всем, кроме музыки. Рахманинов в коненковских порт­ретах предельно собран. Скульптор очень тонко подметил и запечат­лел, что таится за этой внешней строгостью и подтянутостью.

Великого музыканта менее всего заботило желание казаться эф­фектным, «представительным». Скорее, он маскировал природную застенчивость, неуравновешенность и удивительную для столь про­славленного мастера неуверенность в себе. Известно, что Рахмани­нов, который в годы жизни за рубежом концертировал чрезвычайно много, жил в постоянном, мучительном напряжении и время от вре­мени был вынужден прерывать уже начавшиеся гастрольные турне: нервы не выдерживали...

В исполненных Коненковым портретах С. В. Рахманинова за при­вычной и тщательно поддерживаемой «концертной формой» таится сложный и своеобразный характер. В облике Рахманинова чувству­ешь не только утонченность и артистизм, но и болезненно обострен­ную чувствительность, которая служит в равной мере и источником больших радостей, и причиной очень частых душевных «перегрузок», а то и страданий.

И еще одно: в движении губ, в невольной жестикуляции рук, на­конец, во всей пластике портретов Рахманинова, с их динамикой легких поворотов и изгибов, ощущается напряжение невысказанно­го, нерешенного. Если брать широко, перед нами запечатленное творческое переживание.