Но было бы по меньшей мере наивностью трактовать произведе­ния этой серии только как своеобразные «путешествия» скульптора в далекую страну юных впечатлений и воспоминаний. Эти впечат­ления в их прихотливо-сказочном наряде были лишь отправной точкой полета творческой фантазии, в какой-то мере сюжетным ма­териалом. Они служили созданию образов, за условными формами которых стоит большой и нелегкий опыт реальной жизни, опыт вре­мени.

Таковы, в частности, и образы странников, нищих, слепых, зани­мающие столь значительное место в лесном цикле. При всем отчет­ливо выраженном коненковском колорите этих работ, они, бесспорно, связаны с классической традицией русского искусства, идущей от пушкинского Юродивого в «Борисе Годунове» до репинского Горбу­на в «Крестном ходе»; именно такие, совсем уж обойденные судь­бой, отброшенные на дно жизни мученики оказываются в изобра­жении многих художников живыми символами несчастий, страда­ний народа, воплем о милосердии и справедливости.

Правда, коненковские образы подобного типа далеко не одно­значны и вызывают разное отношение к себе. Так у «Слепой» 1911 года тупое, бессмысленно равнодушное лицо, она слепа не только глазами, но и духом. Безобразно-жестокие тяготы напрочь исковеркали эту злосчастную женщину, притушили в ней все чело­веческое. Жизнь этой «Слепой» — крайняя степень безнадежного и неодолимого убожества.

Сходный облик и у низколобого, широкоскулого «Слепца» (1910—1911). Огромная физическая сила, сквозящая в его грубых, резких чертах, лишь подчеркивает всю нелепую, горестную бес­смыслицу существования этой могучей, но застылой, неодушевлен­ной плоти.

В тихой, покорной задумчивости «Слепцов» 1913 года, а особен­но в страдальческом выражении лица «Молодого слепого» (1910) намечается уже совсем иное драматическое содержание. С особой полнотой, силой и разносторонностью оно раскрывается в компози­ции «Нищая братия» (1917).

В этой композиции больше реально-жанровых черт, чем сказоч­ных. Правда, и тут фигуры выступают из непорушенного полукру­га древесного ствола, во многих местах сливаются с ним. И пропор­ции тел весьма приблизительны, нарочито массивны, тяжки — сло­вом, привычные условности художественной манеры «лесной серни» здесь сохраняются. Но в «Нищей братии» нет сказочности и слож­ных фантастических аллегорий. Условности остаются лишь черта­ми стиля, рамки которого, как оказывается, могут вместить п впол­не реальные образы, не связанные с причудливо-узорной стихией фольклорных метафор.

...Где-то в дальнем тяжком пути остановились передохнуть двое «калик перехожих». Подобных им можно было встретить сколько угодно в России предреволюционных лет. Коненков видывал таких слепцов-странников и у себя в Караковичах (один из них, по фа­милии Житков, позировал для «Старичка-кленовичка»; вариаци­ей этого образа является левая от зрителя фигура «Нищей братии») и в Москве, где он зазывал этих «сирых и убогих» в свою мастер­скую, наблюдал за ними, использовал как натуру.

Изображенные в «Нищей братии» мужики, однако, не так уж покорны и безропотны. Опираясь на гладкие посохи, они замерли в угрюмом ожидании. Нет, явно это не жалкие, заискивающие по­прошайки, что выставляют напоказ свои язвы и рубища. И худой с большой шапкой вьющихся волос, высокий крестьянин, чьи сле­пые глазницы странным образом кажутся зрячими и даже излуча­ют какую-то злую силу; и сутулый лобастый старик, спрятавший правую, должно быть больную, руку в огромную варежку,— оба они не утратили достоинства и крепости характера. Они не молят о сни­схождении, а скорее требуют справедливого воздаяния за свою го­рестную судьбу. Худой нищий, так сумрачно насупивший тонкие брови, едва ли не грозен с виду, а старик, затаивший скептическую усмешку в своих усах, совсем не склонен к жалостливым причита­ниям; он из тех, чей мудрый, выстраданный опыт жизни внушает уважение.

Такое изображение «Нищей братии», хотя и перекликается с не­которыми образами крестьян в русской живописи второй половины XIX века, все же содержит много принципиально нового. Ведь «уни­женных и оскорбленных» показывали с сердечным сочувствием, с тягостной болью, но — так часто! — представляя страдание фаталь­ным и безысходным. Как часто это ощущение беспросветности судьбы, печального, рокового жребия встречается в народных песнях. В такой, например: «Ах! талан ли мой, талан таков, или участь моя горькая, иль звезда моя злосчастная? Высоко звезда восходила, выше светлого месяца, что затмила красно солнышко! На роду ли мне написано, на долу ли мне досталося, что во все дни горе мыка-ти...» Та же образная тема звучит в необозримом количестве про­изведений русских писателей и художников. Юродивые, Горбуны, Акакии Акакиевичи, Макары Девушкины, Мармеладовы — сколько их, вконец раздавленных беспощадной судьбой и смиренно, безро­потно влачивших свой жестокий крест по каторжной «Владимирке» русской жизни, изобразило отечественное искусство!

Но вот в «Нищей братии» этой безропотной покорности уже нет. Здесь страдание оборачивается обвинением, гневом, лишь малая грань отделяет его от действенной ненависти. Исход 1917 года, в начале которого исполнена эта композиция, ясно показал, что таи­лось за таким строем чувств измученного народа.

«Нищая братия» по своему настроению не одинока в «лесной серии» Коненкова. Есть в ней образы, содержащие еще более от­крытый, резкий вызов. Сощуривший против солнца глубоко поса­женные глаза, длиннолицый «Бурлак» (1915) полон гордого досто­инства, чувства внутренней свободы. Небрежно сжимает он в зубах резную трубку, да и во всем выражении его худого, острого лица сквозит вольность, независимость характера. Это человек крепкой жизненной хватки, готовый смело и дерзко драться за свои права.

В прямом соседстве с такими вещами, как «Нищая братия» или «Бурлак», следует рассматривать «богатырские» скульптуры «Лесной серии» — «Великосил» (1908), «Еруслан Лазаревич» (1913), «Бога­тырь Кузьма Сирафонтов» (1913) и другие. В них очевиден былин­ный склад, здесь множество чисто сказочных деталей, вроде коней-драконов Еруслана Лазаревича или огромных пальцев, которые ле­жат на голове Кузьмы Сирафонтова, неожиданно и весело имитируя волосы. Былинная гипербола есть и в поражающем воображение мо­гуществе обликов богатырей — «великосилов». Говорят иногда, что в некоторых скульптурах серии это могущество показано односто­ронне, чисто мускульно. Пусть так, но ведь грубоватость таких вещей смягчается ощущением, что перед нами сказочный образ, метафорич­ность которого не следует понимать буквально: это ведь символ, бо­гатырю тут «поручено» изображать силу, так же как сове-ведьме — мрачную злость, лешему — хитрость и т. д. В сказочных повествова­ниях фольклора нередки такие однозначные «амплуа».