Вот и «Вещая старушка» — это пе просто портрет с такпми-то аксессуарами, а «некоторое царство, некоторое государство». В нем и дерево может распахнуть кору, как одежду, доверчиво поведать свои сокровенные познания и мечты; и человек — оказаться добро­вольным пленником старого ствола, его другом, собеседником, ду­шой. И уже после первого знакомства со скульптурой все это кажет­ся вполне естественным и по-своему правдоподобным, ибо ничто не пришло сюда «из другой сказки», все тесно связано друг с другом, спокойно, по-домашнему обжито и просто.

То, в какой мере глубоко и прочно принадлежит «Вещая старуш­ка» лесному сказочному миру, может быть косвенно подтверждено одной забавной историей, происшедшей с автором этой книги.

В 1958 году я писал краткий очерк о Сергее Тимофеевиче Конен­кове. В то время единственной монографией о нем была книга Сергея Глаголя. В этой книге «Вещая старушка» воспроизведена. Но от скульптуры под таким названием, которую я видел на персональ­ной выставке Коненкова, фотография в книге Глаголя отличалась одной существенной деталью: над головой старушки извиваются три огромных гриба. Никаких комментариев к этим грибам Глаголь не дает, к скульптуре они на редкость подходят. Поэтому я и решил, что передо мной третий вариант изображения М. Д. Кривополеповой. Справляться на этот счет у самого Коненкова мне и в голову не пришло.

Так и написал я про «третий вариант» скульптуры в своей бро­шюре. Про грибы там бойко сказано, что они «выглядят словно тру­бы глашатаев» .

Легко представить мои переживания, когда через несколько ме­сяцев после выхода в свет брошюры появилась книга С. Коненкова «Слово к молодым», и там я прочел следующие строки:

«Любопытная история произошла с этой работой (т. е. с «Вещей старушкой».— А. К.): зимой на деревянной скульптуре «Вещей ста­рушки» выросли три гриба. Я тогда сфотографировал этот «урожай» на голове деревянной скульптуры, а потом срезал грибы и загипсо­вал их на память» .

Вот тебе и третий вариант!..

Однако же, как ни анекдотична эта история, очень показательно, что эти самые злосчастные грибы можно было без колебаний при­нять за подлинную часть скульптуры (потом я узнал, что не я один допускал подобную ошибку). Такова естественность коненковской работы, такова ее живая слитность с миром природы и фантазии.

Что же касается «Портрета сказительницы М. Д. Кривополепо­вой», то здесь уже вся сказочность «ушла вовнутрь». Перед зрителем повязанная платком старая крестьянка с лпцоы, испещренным морщинами. Но при всей внешней простоте и обычности ее облика есть в нем какая-то особая сила, влекущая и притягательная.

Как она смотрит, эта старуха!

Она и видит и не видит собеседника; ее выцветшие зрачки слов­но бы излучают таинственный свет. Чем пристальнее всматривается зритель в эту скульптуру, тем больше поддается чародейной силе этого поистине «вещего», гипнотического взгляда. И колеблется, рас­ступается мир обычного. Слышится голос древних русских преда­ний, простых и мудрых, лукавых и поучительпых.

Правда вымысла, убеждающая естественность свойственны даже самым причудливым образам лесных существ, созданных скульпто­ром. Это подкупающее «само собою разумеется», стихийная органич­ность фантастики, конечно, во многом идет от запавших в душу впе­чатлений ранней поры жизни.

С. Глаголь записал рассказы Коненкова о некоторых из этих впе­чатлений.

«...Среди ночной тишины у костра в утреннем тумане, обманчиво меняющем все очертания, быть может, впервые зародились в вооб­ражении будущего художника излюбленные им образы сказочных существ.

Проснется мальчик и чудится ему, что стоит невдалеке неизвест­но откуда взявшийся старичок. Оперся на палочку и стоит. А всмот­ришься и видишь, что это вовсе не старичок, а просто пень обгорев­шего дерева. У дерева на опушке леса тоже притаилась вещая ста­рушка и тоже стоит неподвижно и смотрит па догорающий костер, а подойдешь — и нет ничего. Стоит дерево как дерево. Только и всего. Даже лошади, сонно пофыркивающие вокруг, и опи то лошади, как лошади, а то вдруг начинают казаться похожими на каких-то неве­домых существ.

В деревенской среде, окружавшей мальчика, царила твердая вера в леших, домовых, оборотней и прочее таинственное население крестьянских дворов, по ночам начинающее там свою жизнь. И вот зачастую не только в поле, а и дома все вокруг тоже становилось похожим на сказку, казалось каким-то новым, особенным и жут­ким... Рядом с верою в домовых и оборотпей всегда живет и вера в колдунов, разные зелья, привороты и т. д. И вот на пчельнике все тоже становится необычным и странным, а ветхий пчелинец, которо­го и пчела не жалит, кажется загадочным ведуном, и когда начнет он бережно выбирать пчелок, запутавшихся в волосах его седой бо­роды, и ласково с ними разговаривает, то кажется мальчику, что это совсем неспроста, что знает старик какой-то особый язык пчелиный, а с ним, конечно, и много чего иного таинственного и никому друго­му не ведомого...».

Рассматривая коненковских стариков и старушек, ведьм и леших, богатырей и великосилов, словом, все это обширное лесное племя, со­творенное скульптором, зрители и критики порой забывают живую переплетающуюся связь реального и «неведомого, таинственного» в душе художника. А ведь сколько людей с самыми разными, несхо­жими биографиями, выросшие среди полей и лесов России, на заре своей жизни встречались с этим миром живой легенды, любили его, верили ему!